Книга Rafa
1 из 3 частей.«Тишина – вот, что больше всего поражает, когда играешь на Центральном корте «Уимблдона». Беззвучно стучишь мячом по мягкой траве, подбрасываешь его, чтобы подать, бьешь по нему и слышишь эхо собственного удара. И каждого удара после этого. Хлоп- хлоп, хлоп- хлоп.
Идеальный газон, богатая история, древний стадион, игроки, полностью одетые в белое, понимающие болельщики, священные традиции – все это соединяется, чтобы отгородить и укрыть тебя от внешнего мира.
И это ощущение мне подходит – соборная атмосфера Центрального корта хорошо влияет на мою игру. Потому что сложнее всего во время матча утихомирить голоса у себя в голове, выкинуть из сознания все, кроме самих соревнований, и сконцентрировать каждый атом своего существования на розыгрыше. Если я ошибся в предыдущем розыгрыше – нужно забыть о ней. Если появилась мысль о победе – надо ее отогнать.
Финал 2008 года против Роджера Федерера был самым важным матчем в моей жизни. Предыдущие два года я проигрывал в финалах, оба раза Федереру, и поражение 2007 года, когда дело дошло до пятого сета, оставило меня абсолютно разбитым. После проигрыша я плакал.
В раздевалке я проплакал полчаса без перерыва. Слезы разочарования и обиды на самого себя. Год спустя я твердо сказал себе – что угодно может подвести меня в этот раз, но только не то, что находится в моей голове.
Уже за ужином накануне финала я начал мысленно играть. В тот вечер, как и в большую часть Уимблдонских вечеров, на мне была готовка. Обычно она помогает успокоить мысли. В тот вечер я готовил пасту с устрицами.
После ужина я поиграл в дартс со своими дядями и без пятнадцати час улегся в кровать, но задремал только около четырех утра. В девять я уже встал. Конечно, было бы лучше, если бы я поспал чуть дольше, но в тот момент я чувствовал себя как никогда бодрым, живым и полным энергии.
Я съел свой обычный завтрак: хлопья, апельсиновый сок, шоколадное молоко и мое любимое домашнее блюдо – хлеб с солью и оливковым маслом.
Примерно в 11.30 после последней тренировки на 17-м корте я пошел в раздевалку. Она не очень большая – может быть, с четверть теннисного корта. Но это место грандиозно благодаря пропитавшим его традициям. Деревянные панели, стены цветов «Уимблдона», покрытый ковром пол и память о великих, которые были здесь.
Было необычайно тихо, но для меня это было в самый раз. Я погружался глубже и глубже в себя, закрывался от окружающей обстановки и проделывал весь тот неизменный комплекс мероприятий, который всегда проделываю перед матчем.
На обед была паста – никакого соуса, ничего, что может вызвать несварение – с оливковым маслом, солью и простым кусочком рыбы. Напиток – вода.
В час дня – за час до финала – мы вернулись в раздевалку. Федерер был уже на месте и сидел на деревянной скамеечке там же, где всегда. Мы так привыкли к нашим финалам, что не ощущалось никакой неловкости. Совсем скоро мы будем делать все возможное, чтобы уничтожить друг друга – и все же мы дружим. Соперники в других видах спорта могут искренне ненавидеть друг друга даже за рамками соревнований. Но не мы.
Мы с Федерером не равны по таланту – но разница преодолима, и я знал, что если смогу заглушить сомнения, страхи, чрезмерные ожидания лучше, чем он, то способен обыграть его.
Надо заковать себя в броню, превратить себя в неуязвимого рыцаря. Это что-то вроде самогипноза, игра, в которую играют с убийственной серьезностью, цель которой – упрятать свои слабости от себя и от соперника.
Шутка или фразы о футболе, которыми мы с Федерером с легкостью могли бы обменяться перед выставочным матчем, сейчас были бы ложью, они сразу были бы отмечены им и интерпретированы как признак страха.
Вместо этого мы ограничились рукопожатием, кивнули друг другу, обменялись вялыми улыбками и отошли к своим шкафчикам, которые были, может быть, в десяти шагах друг от друга, а затем оба сделали вид, что другого здесь просто нет.
МАТЧ
Первый сет, третий гейм
В шести матчах, сыгранных до финала, Федерер лишь дважды пр
Второй сет, второй гейм
Я никогда не видел Федерера таким заведенным. Он выиграл гейм, взял мою подачу, просто снес меня с корта. Когда у него идет отрезок абсолютной гениальности, остается только пытаться сохранить спокойствие и ждать, пока гроза стихнет.
Второй сет, десятый гейм
При счете 2:4 мне повезло, и я взял его подачу. Он расстроился, потерял концентрацию, и отрезок гениальности закончился. Через два гейма я сделал еще один брейк. Я вел 5:4 и подавал. У него было три брейк-пойнта, но все же гейм и сет наконец закончились его нерешительным бэкхендом в сетку. Еще один сет, и я буду чемпионом «Уимблдона».
Третий сет, седьмой гейм
Я чувствовал себя быстроногим и энергичным. Счет был 3:3, и я был готов прикончить матч. Три раза он выходил к сетке, и три раза я выигрывал эти розыгрыши. Он торопился, терял хладнокровие. Я вел 40:0 на его подаче. И вдруг давление навалилось на меня. Никогда не забуду очко при счете 30:40. Ужасное воспоминание. Он подал абсолютно безобидную вторую подачу под форхенд, но я смазал удар – сетка.
Страх душил меня. Это был тест на психологическую устойчивость, и я провалился в том, чему учился всю жизнь – быть самым сильным. В итоге мы дошли до тай-брейка, где он убил меня подачей. Я сдал сет.
Четвертый сет, восьмой гейм
На подаче, когда я должен был повести 5:2, я почувствовал, что нахожусь в шаге от мечты своей жизни. И это был шаг в пропасть. До этого момента адреналин заглушал нервы, но внезапно они взяли верх. Я почувствовал, что стою на краю обрыва. Я никогда не испытывал таких ощущений. В итоге я проиграл тай-брейк, и счет по сетам стал равным. Все надо было начинать заново.
Пятый сет, шестнадцатый гейм
Время перевалило за девять вечера, темнело очень быстро. Я подавал на матч при счете 8:7. Если бы счет сравнялся, судья мог бы отложить матч до завтра, и это только помогло бы Федереру. Я подумал: «Во что бы то ни стало, я должен выиграть этот гейм».
На четвертом матч-пойнте я замешкался на подаче, и она вышла ни такой, ни сякой, но он принял мяч не остро, прямо мне под форхенд.
Потом он подошел к мячу, который упал на середину корта, и пробил, но не навылет, а плохо, как-то неловко – и попал в середину сетки.
Я упал на спину, руки раскинуты, кулаки сжаты, я рычал. Тишина Центрального корта уступила место грохоту толпы, и я наконец поддался эйфории болельщиков, позволил себе купаться в ней, я освободил себя из психологической тюрьмы, в которую был заточен с самого начала матча, дня, предыдущего вечера, с первой недели.
Страх поражения, страх победы, все разочарования и неудачные решения, моменты трусости, ужас, что я могу снова оказаться на полу душа в слезах – все исчезло.
То, что я чувствовал, нельзя назвать просто облегчением, нельзя описать. Это был прилив мощи и восторга, когда все эмоции, которые я подавлял на протяжении самых напряженных четырех часов и сорока восьми минут, высвободились, и пришла чистая радость.
Невозможно даже представить себе другой матч, который создал бы такой сюжет, такие эмоции и в результате подарил мне такие невероятные удовлетворение и радость».
Rafael Nadal still lives in a wing of his family’s large, modern seafront home with its own bedroom, sitting room and bathroom.
He says his family and support team “cocoon me from the dangerously distracting hurly-burly that comes with money and fame, and create the environment of affection and trust I need to allow my talent to flower. To imagine my good fortune and success in their absence is to imagine the impossible”.
Nadal’s mother Ana Maria Parera
“Deep down, he is a super-sensitive human being full of fears and insecurities that people who don’t know him would scarcely imagine,” says Ana Maria. “He doesn’t like the dark, for example, and he prefers to sleep with the light, or the TV, on. He is not comfortable with thunder and lightning, either. When he was a child he’d hide under a cushion when that happened and, even now, when there’s a storm and you need to go outside to fetch something, he won’t let you.
“And then there are his eating habits, his loathing of cheese and tomato, and of ham, the national dish of Spain. I’m not as mad about ham myself as most people seem to be, but cheese? It is a bit peculiar.
“He’s a prudent driver,” she adds. “He accelerates, brakes, accelerates, brakes, and he is awfully careful about overtaking, however powerful his car might be. If I take the car to drive to Palma, only an hour away, he’ll beg me, always, to drive slowly and carefully.
“I like to light up the fireplace almost every night. If he goes out, he’ll remind me before leaving to put out the fire before I go to sleep. And then he’ll phone three times from whatever restaurant or bar he is in to make sure I’ve done so.”
Nadal’s girlfriend since 2005, Maria Francisca Perelló
“Travelling together everywhere, even if I could, would not be good either for him or for me,” says Maria Francisca, who has a degree in business administration and a full-time job with an insurance company in Palma, Mallorca. “He needs his space when he is competing, and just the idea of me hanging around waiting on his needs all day wears me out. It would asphyxiate me. And then he would have to be worrying about me … No. If I followed him everywhere, I think there’s a risk we might stop getting along.”
She remembers a time when they were in Paris and he had to go to a dinner hosted by one of his sponsors. “He asked me if I wanted to go, but I chose not to,” she says. “I stayed in our hotel. When Rafael got back he said, ‘Thank God you didn’t come’. The place had been swarming with photographers. For me to have gone would have meant stepping into that celebrity world. It’s not a world I want to be part of, nor do I think Rafa would have chosen to be with a woman who looked for that in life.
“Even if my family asks me about Rafael,” she adds, “I prefer not to say much. The fact is that I just don’t feel comfortable talking about these things, even in private. It’s what works for me, and what works for Rafael and me as a couple. We wouldn’t have it any other way.”
Nadal’s sister Maribel, five years his junior
“One time when he was away in Australia my doctor ordered me to have some tests done – nothing too serious – but in all the messages I exchanged with Rafael that was the one thing I didn’t mention. It would freak him out; it would risk throwing him completely off his game,” says Maribel, whose pride in her brother’s achievements does not blind her to “the truth”, expressed with teasing affection, that he is “a bit of a scaredy cat”.
“He’s always talking about buying himself a boat. He loves fishing and jet-skiing, but he won’t jet-ski, nor will he swim, unless he can see the sand at the bottom. Nor will he ever dive off a high rock into the sea, as his friends do all the time.
think I have a capacity to accept difficulties and overcome them that is superior to many of my rivals. Maybe that is why I like golf so much, because it’s a game that also plays to the discipline I’ve acquired in tennis to stay calm under pressure.
You need a base of talent, obviously, and lots of practice, but what’s decisive in golf is not letting one bad shot affect the rest of your game.
I find it impossible to play any game without giving 100 per cent. As a little boy I’d hate losing at anything. Cards, a little football game in the garage, whatever. I’d throw fits of rage if I lost; I still do. Just a couple of years ago I lost at cards with my family and I went so far as to accuse the others of cheating, which I now see was going a little too far.
I don’t know where all that comes from. Maybe from watching my uncles compete in the bar at billiards with their friends. Yet it used to amaze even them that, sweet as I supposedly was, I became transformed into a little demon whenever there was a game on.
This means that when I go out on the golf course with my friends everyday human feelings are put on hold. I have a phrase I use before a game to set the boundary between our enmity on the course and our affection off it. I look hard at my golfing pals and say: “Hostile match, right?” I know they laugh at me behind my back about this, but I am not going to change.
I am decidedly unfriendly during a golf game, from the first hole to the last. It’s true that you don’t need the same intensity of concentration as in tennis, where, if your mind wanders for three or four minutes, you can lose three or four games.
In golf you have more than three or four minutes between shots. Which means there’s plenty of time to joke and chat about other things during a round.
But that’s not the way I play the game. I take my cue from Tiger Woods. From start to finish, I barely say a word to my rivals; I certainly don’t compliment them on a good shot. They complain, they get angry with me, curse me for my rudeness.
They say I’m more aggressive even than I am on the tennis court. The difference between me and my friends, some of whom are much better golfers than I am (I have a handicap of 11), is that I just don’t see the point of playing a sport unless you’re giving it your all.
Рафаэль Надаль: Дядя Тони пугал меня, но без него я бы ничего не достиг.
В третьей части эксклюзивной публикации своей автобиографии Рафаэль Надаль рассказывает о своих сложных, напряженных отношениях со своим тренером. Дядя Тони работал тренером в теннисном клубе в нашем родном городе Манакоре. Что можно было ожидать от клуба в городе, население которого едва ли достигало 40 тысяч: здание среднего размера с большим рестораном, терраса которого выходила на грунтовые корты. Однажды я присоединился к группе из полдюжины детей, которых тренировал Тони. Я был тогда без ума от футбола и каждую свободную минуту, когда родители разрешали, проводил в играх на улице со своими друзьями. Мне нравилось играть в командные виды спорта, и Тони говорит, что поначалу теннис был для меня скучен. Но групповые тренировки помогли мне изменить свое мнение – и сделали возможным все, что последовало затем. Если бы тренировки проходили один на один с дядей, атмосфера была бы слишком удушающая. Только когда мне исполнилось 13, он начал тренировать меня в одиночку. С самого начала Тони был со мной очень жестким, куда более жестким, чем с другими детьми. Он был очень требователен и сильно давил на меня. Часто он прибегал к грубостям, много кричал, запугивал, особенно тогда, когда другие мальчики пропускали тренировки и мы оставались с ним одни. Когда я приходил на тренировку и видел, что никто больше не пришел, у меня начинало сосать под ложечкой. Мой друг, Мигель Ангел Мунар, вспоминал, что иногда, когда Тони видел, что я отвлекся или замечтался, он запускал в меня мячом, не для того, чтобы ударить меня, нет, а для того, чтобы ошарашить, привлечь внимание. Мне всегда приходилось собирать мячи после тренировки, в любом случае, именно мне приходилось подбирать больше, чем другим. Подметал корты в конце дня тоже я. В любимчиках я не ходил. Наоборот, Мигель Ангел говорит, что Тони относился ко мне куда более предвзято, чем к остальным детям. Он понимал, что то, что не сойдет ему с рук в отношении других мальчишек, сойдет с рук со мной, ведь я был его племянником. Мама вспоминает, что в детстве я иногда приходил домой с тренировок в слезах. Она пыталась выяснить, что со мной, но я предпочитал отмалчиваться. Как-то я признался ей, что Тони взял за обыкновение называть меня маменькиным сынком. Она огорчилась, но я умолял ее не говорить об этом Тони, потому что это бы только навредило. Тони никогда не давал мне спуску. Когда в семь лет я начал играть на соревнованиях, все стало еще жестче. Однажды очень жарким днем я забыл бутылку с водой дома и пришел на матч без воды. Он мог бы пойти и купить мне воду, но не тут-то было: «Ты должен научиться вести себя ответственно», - сказал он. Почему я не взбунтовался? Потому что мне нравилось играть в теннис, особенно когда я начал выигрывать, а еще потому, что я был смирным, послушным ребенком. Мама говорит, что мной было легко манипулировать. Возможно, если бы я не любил играть в теннис, я бы не стал мириться с дядей. Кроме того, я ведь его тоже любил и люблю. И всегда буду любить. Я доверял ему, в глубине души я всегда знал: он ведет себя так только потому, что считает, что так лучше для меня же самого. Я доверял ему настолько безоговорчно, что в детстве даже верил в то, что он обладает сверхъестественными способностями. Только в девять лет я перестал считать его волшебником, способным, кроме всего прочего, становиться невидимым. Во время семейных праздников мой отец и дедушка подыгрывали ему, делая вид, что они его не видят. Так я поверил в то, что никто, кроме меня, его не видит. Так что в отношениях с Тони было место и шуткам, и веселью, хотя превалирующими были твердость и суровость на тренировках. Мы добились большого успеха. Если бы он в тот день не заставил играть без воды, если бы он не относился ко мне с особенной жесткостью по сравнению с другими детьми, если бы я не плакал от всей той несправедливости и ругани, которые он обрушивал на меня, возможно, я не стал бы тем, кем стал сегодня. Он всегда подчеркивал, насколько важно быть выносливым
«В самом начале долгого путешествия домой после Australian Open-2009, во время перелета из Мельбурна в Дубай, отец сказал мне, что между ним и мамой возникли проблемы.
Почему-то я сразу понял, что речь идет о возможном разводе. Эта новость потрясла меня. Остаток пути мы с отцом не разговаривали.
Мои родители были столпом моей жизни, и этот столп дал трещину. Единое целое, которое я так ценил всю жизнь, распалось на две половины, и по устоявшемуся благополучному эмоциональному порядку, от которого я завишу, был нанесен мощный удар. Наша семья была сплоченной и крепкой, не было никаких видимых признаков конфликта – ничего, кроме гармонии и радости.
И мне было очень больно осознавать то, что мои родители после почти 30 лет брака переживают такой кризис.
Моя семья всегда была святой неприкасаемой основной моей жизни, центром стабильности и живым хранилищем чудесный детских воспоминаний.
Но внезапно – и совершенно без предупреждения – образ счастливой семьи затрещал по швам. Мне было больно за отца, за мать и за сестру, поскольку всем им приходилось очень несладко.
Более того, этот кризис затронул всех – моих дядь и тетю, бабушек и дедушек, племянников и племянниц. Из нашего мира ушла стабильность, и общение между членами семьи стало – впервые на моей памяти – неловким и неестественным. Поначалу никто не знал, как реагировать на происходящее. Раньше возвращение домой всегда радовало меня, теперь дом стал неуютным и чужим.
Все эти годы постоянных разъездов и бешено возрастающих претензий на мое время, возникавших вместе со славой, Манакор и соседний курорт Порто-Кристо оставались островком мира и чистоты, маленькой вселенной, где я мог спрятаться от звездного безумия и снова быть собой.
Рыбалка, гольф, друзья, старые добрые семейные обеды и ужины – вдруг все изменилось. Отец уехал из нашего дома в Порто-Кристо, и теперь, когда мы садились есть или смотреть телевизор, его с нами не было. Там, где раньше были веселье и шутки, теперь висело тяжелое молчание. Рай стал потерянным раем.
Странно, но это не сразу повлияло на мою игру. У меня была серия побед, и ее инерция поддерживала меня еще пару месяцев. Победы не приносили восторга, но тело почему-то само продолжало делать нужные движения.
Настроение было ужасным. Я был подавлен, мне ничего не хотелось. На поверхности я оставался автоматом, играющим в теннис, но человек внутри полностью утратил радость жизни.
Члены моей команды не могли понять, как реагировать на мрак, поглотивший меня. Я стал другим человеком – сдержанным и холодным, разговоры стали короткими, фразы рублеными. Они беспокоились обо мне, они беспокоились еще и о том, как разрыв родителей повлияет на мою игру.
Они знали, что я не смогу продолжать выигрывать. Они понимали, что-то должно сломаться. Так и произошло. Сначала это были колени. Первые волны боли я почувствовал еще в Майами в конце марта. С каждой неделей боль усиливалась, но мне удавалось играть с ней до начала мая, до турнира в Мадриде, когда она стала невыносимой. Материальный мир вышел из под контроля сознания, и я взял перерыв.
Через пару недель я вернулся на «Ролан Гаррос». Может быть, мне не стоило играть в Париже, но последние четыре года я выигрывал этот турнир и считал, что должен выйти на защиту короны, пусть даже возможность победы казалась маловероятной. И конечно – я проиграл в четвертом круге Робину Содерлингу из Швеции. Это было мое первое поражение на этом турнире.
Это окончательно меня добило. Я ведь приложил массу усилий, чтобы набрать форму к «Ролан Гаррос», боролся с болью от разрыва родителей и болью в коленях, но теперь понял, что мне не хватит сил – психологических и физических – чтобы продолжать играть.
С ужасной грустью я снялся с «Уимблдона». Непосредственной причиной были колени, но я знал, что в основе всего лежит мое психологическое состояние. Страсть к борьбе исчезла, источник адреналина пересох.
Я стал показательным примером того, что влияние такой ситуации на тело просто разрушительно. Сигналы идут к мышцам, что под давлением соревнований ведет к травмам. Уверен, Хоан прав.
И то, что я находился на «Уимблдоне» и пытался набрать форму, вместо того, чтобы быть дома, каждую минуту напоминало мне о том, как изменилась наша жизнь, и только усиливало мою замкнутость и скорбь.
Я никогда не доходил до того, чтобы ненавидеть теннис – хотя многие профессионалы говорят, что с ними такое происходило. Нельзя ненавидеть то, что тебя кормит, то, чему ты обязан практически всем.
Но бывает, наступает момент, когда усталость берет верх, и какая-то толика фанатичного рвения, необходимого для борьбы на высшем уровне, исчезает. Как и мой дядя и тренер Тони, я всегда считал, что если хочешь продолжать борьбу, нельзя нарушать установленных порядков.
Надо продолжать упорно и много работать, проводить долгие часы на тренировках независимо от того, хочется тебе или нет. Потому что любое снижение оборотов сразу же скажется на результатах. Но приходит момент, когда уже просто невозможно продолжать выкладываться на 100% каждый день, и самое лучшее в этом случае – взять перерыв и ждать, пока желание вернется».
Пока только начала, написала свои впечатления. Скоро будет первая часть перевода. На англ. текста в электронном виде у меня нет.